МЫШЦЫН

Магист. дис. М. «Учение св. ап. Павла о законе дел и законе веры» (1894) стала одним из первых в России трудом по изучению богословской системы ап. Павла с учетом всех достижений зап. библеистики. Для рус. богословия была новой сама постановка вопроса, связанного с заявленной темой. М. ставил перед собой более общую задачу выработки правосл. взгляда на библейское богословие - область, привлекавшую внимание рус. библеистов еще с 60-х гг. XIX в., когда исторический подход в науке стал доминирующим. Цель исследования автор видел в осмыслении сочетания единства Божественного Откровения с «многообразием» священных текстов, с особенностями каждого священного автора (Библейское богословие с правосл. т. зр. 1894. С. 55-57). Вслед. заявленного подхода монография разделялась на 2 части, посвященные рассмотрению закона дел и закона веры в ВЗ и закона веры в НЗ, и строилась на их взаимном сопоставлении, выявлении сходства и различий между ними. М. отмечал, что новизна закона веры (в отличие от прежнего закона, основанного на законе дел), во всей полноте раскрывшаяся с явлением Спасителя, нашла отражение и в отношениях между людьми: если по закону дел они были «правовыми, состоящими в сохранении чужих и своих прав», то по закону веры «люди становятся братьями и в свободной любви жертвующими своими правами в пользу других» (Учение св. ап. Павла о законе дел. 1894. С. 237). При этом новый закон веры имел начало еще в ВЗ, когда «сквозь отношения права светилась любовь Божия, милующая грешников, и любовь людей, прощающая врагов», а сам закон дел убеждал человека в собственной недостаточности и побуждал его «искать другого завета, именно завета любви, как единственного исхода для грешного человечества» (Там же). Рецензенты отмечали, что использование трудов зап. авторов не поставило диссертанта в зависимость от них: М. не только выявил тенденциозные искажения истинного церковного учения в идеях зап. библеистов, но и превзошел их в системности, тонкости и четкости объяснения основных понятий из текстов Посланий ап. Павла (Журналы заседаний Совета МДА за 1893 г. Серг. П., 1894. С. 47). Недостатком исследования считалось увлечение М. искусственно-схоластической отвлеченной схемой, придуманной самим автором и отчасти «сковавшей» учение апостола (Там же. С. 44-46).

Основной интерес М. в области ветхозаветной библеистики был связан с Книгой Екклесиаста: он обращался к ней еще в ранней статье, построенной на основе пробной лекции, а также во вводной статье и комментариях к этой книге в «Толковой Библии» А. П. Лопухина. М. видел в Екклесиасте не столько пророка, возвещающего непосредственно откровение, сколько священного философа, к-рый в поисках постоянного счастья не находил удовлетворительного ответа в законе Моисея и обращался к просветленному верой разуму, собственному жизненному опыту и наблюдению за миром и людьми (Очерк содержания Книги Екклезиаста. 1894. С. 766-768). М. называл метод Екклесиаста индуктивным: «он исходит не из общих понятий и отвлеченных суждений, но из доступного всем опыта... философствуя не для философии, а для жизни...», тем самым обретая новое мировоззрение, называемое им «мудростью» (Там же. С. 769). Но, приобретая мудрость, человек не может испытывать состояние абсолютного счастья, поэтому Екклесиаст находит в жизни относительное счастье, определяемое живым сознанием «действующей в мире Божественной силы», от к-рой зависит судьба человека (Книга Екклезиаста. 1908. С. 3). М. признавал, что сущность Книги Екклесиаста состоит в убеждении читателя, что «лишь вера спасает человека» и что из «лабиринта скепсиса» автор книги выводит «мысль об окончательном Суде Божием» (Там же. С. 36). При этом М. критически относился к попыткам «большинства древних и новых экзегетов» найти у Екклесиаста ясное учение о посмертном воздаянии, усматривая в этом «внесение христианских идей в толкование книги» (Очерк содержания Книги Екклезиаста. 1894. С. 780). И хотя М. подчеркивал несомненное каноническое достоинство книги (Книга Екклезиаста. 1908. С. 6), его выводы относительно датировки и авторства были неоднозначны. С одной стороны, М., основываясь на именовании Екклесиаста сыном Давида и царем в Иерусалиме (Еккл 1. 1), приводил традиционное церковное мнение, признающее автором книги царя Соломона (Книга Екклезиаста. 1908. С. 1). С др. стороны, М. относил дату написания книги к послепленному периоду, ссылаясь на язык, переполненный арамеизмами и множеством «отвлеченных и философских выражений» (Там же. С. 4-5). Соответственно автором книги М. считал не Соломона, а неизвестное лицо, жившее в период, когда «общее недовольство послепленного времени, общее утомление в постоянной борьбе с тяжелыми политическими и социально-экономическими условиями жизни» побуждали Екклесиаста «утешить впадавших в уныние современников» (Там же. С. 5-6). Указание же авторства в самой книге М. объяснял офиц. миссией автора как проповедника и народного учителя. Отношение к этим выводам в рус. библеистике было неоднозначным: так, напр., коллега М. проф. КазДА П. А. Юнгеров придерживался традиц. церковного мнения о датировке и об авторстве книги, полагая, что иное мнение способно «поколебать исторический авторитет и божественное происхождение всех Священных ветхозаветных писаний и ветхозаветной священной истории» (Юнгеров П. А. Введение в ВЗ. М., 2003. Т. 2. С. 13, 240-242).

С ветхозаветной тематикой в деятельности М. были связаны 2 важные научные дискуссии: первая, с проф. КДА Н. М. Дроздовым, возникла в связи с критической рецензией М. на его докт. дис. «О происхождении книги Товита: Библиологическое исследование» (К., 1901). М. считал неудовлетворительными выводы диссертанта об историческом характере Книги Товита и достоверности ее содержания. М. настаивал на том, что между неканоническими и каноническими книгами «останется всегда целая пропасть, как между вдохновенными писаниями и человеческими, хотя весьма полезными, сочинениями», поэтому Церковь, «признавая нравственно-практическую пользу употребления и чтения неканонической книги», ее оценку с исторической стороны всецело предоставляет науке. Т. о., если в изучении канонических книг «научный критицизм должен ограничиваться признанием боговдохновенности их», то в отношении к книгам неканоническим «этих границ Церковь не полагает» ([Рец. на:] Дроздов Н. М. О происхождении книги Товита: Библиологич. исслед. К., 1901 // БВ. 1902. № 5. С. 154). В ответ на попытку Дроздова обвинить оппонента в борьбе «против свободы научного исследования» М. постарался сформулировать свой взгляд на сочетание научного критицизма с правосл. т. зр. Разделяя стремление к построению самостоятельной правосл. библеистики, М. настаивал на необходимости тщательной текстуальной критики, к-рая была свойственна, по его мнению, авторитетным церковным ученым - свт. Филарету Московскому, митр. Арсению Киевскому, признававшим «недоумения», встречающиеся в Книге Товита (О неудачном соединении научного критицизма с правосл. т. зр. 1902. С. 649-651). По мнению М., признание исторической достоверности Книги Товита никак нельзя отождествлять с правосл. т. зр., а отрицание ее - «с рационализмом, с неверием в Откровение и чудо» (Там же. С. 652-653); мнения же нек-рых отцов и учителей Церкви «относительно исторического характера Книги Товита» и др. неканонических книг принадлежат «к сфере чисто научной», не вытекают «из обязательных начал христианской веры» и потому не должны «стеснять научной критики» (Там же. С. 653-654).

Дискуссия с архим. Фаддеем (Успенским), коллегой М. по академии, была связана со ст. «Раб Иеговы (Ис 40-66)» (1905). Архим. Фаддей упрекал М. в «рационалистическом воззрении на происхождение этого раздела библейской книги не от прор. Исаии, а от кого-то другого, жившего около плена вавилонского», что, по его мнению, ставит под сомнение ценность самого пророчества (Фаддей (Успенский). 1905. С. 449-451). М. не признал обвинений в отрицании «сверхъестественного откровения в пророчестве о Рабе Иегове» (Ответ архим. Фаддею. 1905. С. 460), полагая, что хотя «есть основания сомневаться в единстве книги прор. Исайи», но «признание двух боговдохновенных авторов одной священной книги не составляет ничего рационалистического» (Там же. С. 458-459).

В 1895 г. М. принял участие в дискуссии о соотношении между масоретским текстом (МТ) и Септуагинтой. Хотя он признавал, что «подлинный ветхозаветный текст в своем настоящем виде» представляет собой «явление беспримерное в истории всемирной священной литературы» (Нужен ли нам греч. перевод Библии.1895. № 2. С. 214), но при этом на примере Книг Царств выявлял значительную поврежденность МТ. Не настаивая на преимуществе греч. перевода, в котором он отмечал много отступлений от оригинала (Там же. № 3. С. 373), М. признавал за LXX «авторитет наилучшего критического средства при исправлении текста масоретского» (Там же. С. 373).

Кроме того, М. принадлежит ряд проблемных статей («Сущность Ветхозаветных прообразов и значение их для Ветхозаветных верующих» и др.), рецензии и обзоры трудов по ВЗ в отечественных и иностранных богословских журналах.

В статьях по церковному праву и церковно-общественным вопросам М. опирался на свои предыдущие исследования библейской тематики. Наиболее значимым в этой области является его докторское исследование, посвященное устройству Церкви в первые 2 века христианства, которое, по мнению рецензентов, заполняло «давно чувствовавшийся у нас пробел по начальной истории канонического права» (Журналы заседаний Совета МДА за 1909 г. Серг. П., 1910. С. 82). Рецензенты также отмечали научную состоятельность, оригинальность и самобытность исследования, «высокую критическую осторожность» в обращении с источниками (Там же. С. 97). М. прямо заявлял свою исследовательскую позицию: не желая «делать пропасть между нашим исследованием и современным положением науки», он стремился исходить из фактов «более или менее очевидных для беспристрастных исследователей» (Устройство христ. Церкви в первые два века. 1909. С. 79). Но это заявление не означало принятия мнений зап. критической библеистики, напр., по вопросу о происхождении новозаветного канона. Напротив, М. вел с их представителями полемику там, где считал их взгляды несостоятельными, стремясь выработать собственную т. зр. по всем ключевым вопросам: об Апостольском соборе, о происхождении апостольских посланий и др. (Там же. С. 2-10, 79-82, 215-218). В своем исследовании М. пытался, «не отступая от традиционного датирования спорных источников, в то же время радикально не расходиться с современным состоянием новозаветной критики» (Там же. С. 79). Подобным образом М. стремился решить и содержательный вопрос, также имевший к нач. XX в. много противостоявших друг другу мнений: о начальном состоянии церковного строя, прежде всего церковной иерархии. М. приходил к выводу, что «первенствующая церковь не знала резкого противопоставления клира и мирян... само слово мирянин неизвестно древнейшим христианским источникам» (Там же. С. 455). Потерю мирянами «прежней самодеятельности» в церковных делах и переход церковных прав «к клиру, преимущественно же к епископату» следует отнести ко 2-й пол. II в. по Р. Х., но это не означает, что активное участие мирян в церковном управлении совсем прекратилось (Там же. С. 455-456). К этому же времени, по мнению М., относится и нек-рое изменение в самом клире - формирование «монархического епископата», причем централизация власти являлась общим процессом как в церковном обществе, так и в гос-ве (Там же. С. 458-475).

Как автор большого числа публицистических статей, особенно в 1905-1906 гг., М. в дискуссиях о церковном управлении ратовал за активное участие в нем на всех уровнях не только белого духовенства, но и мирян. М. был сторонником всеобщего избирательного права, переносил этот принцип и на церковное управление, отождествляя соборность с народным представительством в его демократическом понимании. Ссылаясь на соборно-канонические начала и собственные исследования, М. настаивал на том, что епархиальное управление должно быть органом не епископской власти, а всей епархии, епископа же считал уполномоченным или по крайней мере ответственным перед обществом верующих.