ГУМИЛЁВ

Николай Степанович (3.04.1886, Кронштадт - 25.08.1921, под Петроградом), поэт, прозаик, лит. критик. Род. в семье корабельного врача. По нек-рым сведениям, род отца происходил из духовного звания. Муж А. А. Ахматовой, отец Л. Н. Гумилёва. Большую часть детства и юности провел в Царском Селе, где в 1906 г. окончил Николаевскую гимназию. В 1900-1903 гг. жил с семьей в Тифлисе, первое стихотворение «Я в лес бежал из городов...» опубликовано в 1902 г. в «Тифлисском листке». В 1906 г. уехал в Париж, посещал лекции в Сорбонне, в 1908 г. вернулся в Россию. Совершил неск. продолжительных путешествий в Египет (1908) и Абиссинию (1909-1911). Сблизился с Вяч. И. Ивановым и И. Ф. Анненским, поступил в С.-Петербургский ун-т на юридический фак-т, затем перевелся на историко-филологический.

Г. начал выступать как поэт и критик в ряде периодических изданий, в т. ч. в ж. «Аполлон», в организации к-рого в 1909 г. принимал активное участие. До 1917 г., являясь главным идеологом редакции, вел рубрику «Письма о русской поэзии», где сумел дать оценку всем заслуживающим внимания поэтическим книгам, вышедшим в те годы. Осенью 1911 г. в С.-Петербурге участвовал в создании «Цеха поэтов» и стал его руководителем, «синдиком». В кон. 1912 г. вместе с С. М. Городецким, О. Э. Мандельштамом, Ахматовой, В. И. Нарбутом, М. А. Зенкевичем участвовал в организационном оформлении нового литературного направления, оппозиционного символизму и получившего название акмеизма (от греч. слова ἀκμή - высшая точка, апогей, расцвет). В 1914 г., с началом первой мировой войны, Г., убежденный в необходимости исполнить патриотический долг, поступил добровольцем в лейб-гвардии Уланский полк. За особое мужество на фронте награжден двумя Георгиевскими крестами. Закончил войну в чине прапорщика.

И к Февральской, и к Октябрьской революциям 1917 г. Г., никогда не скрывавший своих последовательно монархических убеждений, отнесся резко негативно. Октябрьская революция застала его в Париже. В 1918 г. он вернулся в Россию, преподавал в лит. студиях и ин-тах, работал в изд-ве «Всемирная литература». Осенью 1920 г. дал обещание участникам т. н. таганцевского заговора оказать им содействие в случае организации антибольшевистского восстания. 3 авг. 1921 г. вместе с др. членами оппозиционной группы поэт был арестован, 24 авг. приговорен к расстрелу, 25 авг. расстрелян.

Тифлисский период у Г. отмечен кратковременным увлечением марксизмом. В юности определяющее влияние на формирование художественных вкусов Г. оказали зап. приключенческая лит-ра (Р. Хаггард, Р. С. Стивенсон, Ж. Верн), философия Ф. Ницше, творчество Р. Киплинга с его апологией «великой миссии белого человека», наследие франц. поэтов-парнасцев и рус. символистов (К. Д. Бальмонт, В. Я. Брюсов). В результате у Г. сложилось определенное художественное мировидение, в центре к-рого находился авантюрист-завоеватель, «поэт-рыцарь», проходивший жизненное поприще как предначертанный судьбой путь волевого самоутверждения через открытие новых горизонтов. Первый сборник «Путь конквистадоров» (1905), отмеченный ультраромантическим пафосом покорения экзотических земель, был оценен как откровенно слабый и критикой, и позднее самим автором. Примеры сходного мировидения дают созданные впосл. стилизации в духе куртуазной неоренессансной прозы на темы рыцарских подвигов крестоносцев на Св. земле. В новелле «Золотой рыцарь» (1908) Спаситель предстает в образе «изысканно-вежливого» «герольда» на белоснежном коне, вызывающего на турнирный поединок «благочестивых рыцарей». В 1908 г. была написана эротико-романтическая легенда «Дочери Каина», «развивающая» ветхозаветный сюжет. В ранних сборниках Г.- «Путь конквистадоров» и «Романтические цветы» (1908) - религ. образность по большей части еще не выходит за пределы традиц. штампов. Одним из основных персонажей вошедших в них стихотворений стал Люцифер, окруженный ореолом «таинственной притягательности» («Баллада (Пять коней подарил мне мой друг Люцифер…)», «Влюбленная в дьявола» и т. п.).

В Париже Г. интересовался оккультизмом, спиритизмом, но это увлечение было недолгим и поверхностным. В письме к Брюсову от 11 нояб. 1911 г. Г. свидетельствовал: «Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстух или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет, как и вызыванье мертвецов, о котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви» (В. Брюсов и его корреспонденты. М., 1994. Кн. 2. С. 482-483. (Лит. наследство; Т. 98.)). Поэтическая героика Г. питалась сформированной у него уже с ранних лет убежденностью в собственной уникальной духовной миссии. Максимализм представлений о своем призвании молодого Г. иллюстрирует описание З. Н. Гиппиус первой встречи с поэтом в 1907 г. в Париже: «… говорит, что он один может изменить мир. «До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные»» (В. Брюсов: [Сб. мат-лов]. М., 1976. С. 691. (Лит. наследство; Т. 85)).

Тяга Г. к географической экзотике соединялась с поэтическими представлениями поэта о «диких землях», населенных народами, к-рые несут генетическую память о культуре предшествующих рас и хранят «духовные тайны», потерянные совр. Европой. После путешествий в 1910 г. на Восток Г. издал сб. «Жемчуга» и осмыслял этот этап как переломный в своем творческом пути. В «Жемчугах» впервые появляются в чистом виде христианские и новозаветные мотивы - Креста Господня, вскрывающего «ужас древнего соблазна» пред взором падшего человечества («Потомки Каина»), Спасителя, шествующего по земле с призывом следовать за Ним («Христос»), и т. д. Эти мотивы порой становятся объектом творческих экспериментов в развитии темы. В центре стихотворения «Ворота рая» - образ райских врат с апостолом Петром «в дырявом рубище», мимо к-рых равнодушно проходят «рыцари и латники», чающие пышного входа в Царствие Небесное. Др. характерный пример - завершающее сб. «Жемчуга» стихотворение «Сон Адама»: представшая во сне драматичная история человечества после грехопадения исчезает при пробуждении в Эдеме. Одновременно в произведении присутствует неясность: привиделось ли все Адаму в пророческом сне или произошло на самом деле, в последнем случае это является свободной вариацией на тему гностико-каббалистической мифологемы Адама Кадмона.

Н. С. Гумилёв. Фотография. 1912 г. (ГЛМ)

В России ощущение Г. высоты своего призвания как художника трансформировалось в последовательно утверждаемое в качестве главной задачи поэзии возвращение ей древнего сакрального статуса, при к-ром поэты возьмут на себя роль жрецов. При этом хотя Г. и считал, что «поэты и прочие артисты должны в будущем делать жизнь, участвовать в правительствах» (Сомов К. А. Письма. Дневники. Суждения современников. М., 1979. С. 195), в целом он не рассматривал энергию слова как социальный инструмент. Поэзию отождествлял с религией, в духе нем. романтиков воспринимая поэзию как область «келейного» совершенствования. Позже в ст. «Читатель» (вошла в сб. «Тень от пальмы», опубл.: Пг., 1922) он писал: «Поэзия и религия - две стороны одной и той же монеты. И то и другое требует от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим».

В нач. 10-х гг. XX в. у Г. созрела потребность отмежеваться от «теургического символизма» и освободить из-под его влияния молодую рус. поэзию, взяв на себя роль ее лидера. Само название лит. объединения «Цех поэтов», созданного при его участии, полемично по отношению к символизму: символистской мистике отношения к искусству как тайнозрительству, прозрению «миров иных» противопоставлялось его восприятие как ремесла, освоение техники к-рого может осуществляться по «цеховому» принципу. Г. представлял себя мастером, под его началом «каменщики-цеховики» созидают храм поэзии. В № 1 «Аполлона» за 1913 г. в качестве одного из двух манифестов нового направления была опубликована статья Г. «Наследие символизма и акмеизм». Требуя в поэзии «большего равновесия сил», отвергая иррациональность и не всегда разборчивую устремленность символистов к метафизике, он по сути выступал с апологией чувства меры и благоговейной осторожности по отношению к горним материям. Поэт предложил новый тип претворения в слово этих, прежде всего религ., феноменов: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться». По мнению членов «Цеха поэтов», первым «по-настоящему акмеистическим» произведением Г. стала поэма «Блудный сын» (1911), вошедшая в сб. «Чужое небо» (СПб., 1912). Здесь при сохранении общей канвы евангельской притчи творческой переработке подвергался ее сюжет: наполнялся подробностями рассказ о жизни героя «на стороне далече», звучал его внутренний монолог, выписывались детали быта. С акмеистской т. зр. в поэме достигалась гармония между высоким и осязаемым, религиозным и реально-бытовым. С резкой критикой произведения выступил Вяч. Иванов, не принимавший столь интенсивного наполнения сакрального сюжета реалиями материального мира.

Поэтике позднего Г. свойственно наложение друг на друга разных смысловых пластов, в т. ч. традиц. христ. и масонских мотивов. Эти 2 регистра могут и заменять друг друга, свидетельствуя об эволюции поэта. Наиболее яркий пример такого рода дают 2 редакции «Пятистопных ямбов». Публикуя это стихотворение в 1913 г. в ж. «Аполлон», Г. завершил его строфой, наполненной масонскими мотивами: «Всех выше храм торжественный и дивный, / В нем дышит ладан и поет орган; / Сияют нимбы; облак переливный / Свечей и солнца - радужный туман; / И слышен голос Мастера призывный / Нам, каменщикам всех времен и стран». Перепечатывая это стихотворение в 1915 г. в составе сб. «Колчан», Г. поместил др. концовку, с вполне христ. образностью, передающей смиренное, хотя и не лишенное «романтизма» желание героя обрести покой в церковной ограде: «Есть на море пустынном монастырь / Из камня белого, золотоглавый, / Он озарен немеркнующей славой. / Туда б уйти, покинув мир лукавый, / Смотреть на ширь воды и неба ширь… / В тот золотой и белый монастырь». Сборник «Колчан» свидетельствует о том, что военный опыт Г. стал почвой для христ. осмысления героики. Б. М. Эйхенбаум отмечал стремление поэта «показать войну как мистерию духа», писал о том, что «его военные стихи приняли вид псалмов об «огнезарном бое»», но при этом указывал на отсутствие чувства меры в использовании высокой лексики и риторического громогласия (Новые стихи Гумилева // РМ. 1916. № 2. Отд. 3. С. 18-19). В стихотворении «Война» из сборника использовано библейское метафорическое уподобление войны жатве, присутствуют священные образы: серафимы за плечами воинов, древо духа, с которого люди скоро снимут «золотые, зрелые плоды», и т. п., а также обращения к Господу с просьбой благословить «подвиг сеющих и славу жнущих».

Тема омертвения животворящего слова, понимаемого скорее магически и при этом вольно отождествляемого с евангельским Логосом,- в центре стихотворения «Слово». В основе стихотворения «Андрей Рублев» лежит символическое уподобление лика Пресв. Богородицы «раю, обетованному Творцом», а в произведении, к-рое стало подведением итогов пройденного пути, поэт говорит о том, что научит своих читателей «…сразу припомнить / Всю жестокую, милую жизнь, / Всю родную странную землю, / И, представ перед ликом Бога / С простыми и мудрыми словами, / Ждать спокойно Его суда» («Мои читатели»). В сб. «Колчан» вошли стихи на «русскую», усадебно-мужицкую тему; в стихотворении «Фра Беато Анжелико» автор исповедует преданность идеалу духовной простоты и непритязательности. Произведение заканчивается строфой, в к-рой Г. впервые использует религ. тему не в безличном балладном повествовании и не в речах отстраненных персонажей, а в изложении собственного кредо: «Есть Бог, есть мир, они живут вовек, / А жизнь людей мгновенна и убога, / Но все в себе вмещает человек, / Который любит мир и верит в Бога».

Название последнего сб. «Огненный столп» (Пг., 1921) - библеизм, отсылающий как к «столпу огненному», в к-ром Господь вел Израиль по пустыне (Исх 13. 20-22), так и к Ангелу Апокалипсиса с ногами, «как столпы огненные» (Откр 10. 1), что вводит эсхатологический подтекст в сборник, создававшийся Г. в годы войн и революций. В стихотворении «Память», открывающем сборник, автор, повествуя о разных этапах жизни души автобиографического героя, описывает ее состояние так: «Я угрюмый и упрямый зодчий / Храма, восстающего во мгле, / Я возревновал о славе Отчей, / Как на небесах, и на земле». В этих строках вновь соединены масонская символика «созидания Соломонова храма» и характерная библейско-литургическая стилистика. В этом сборнике поэтика Г. становится герметичной, «темной»; едва ли не главные темы сборника - переход некой границы внутри человеческого духа («Шестое чувство») и преодоление стены времени, проникновение в реальности прошлого («Заблудившийся трамвай», «Ольга»). Такое движение сквозь естественные преграды в прошлое становится возможным благодаря памяти как «глубоко нравственному началу, противостоящему беспамятству, забвению и хаосу, как основе творчества, веры и верности» (Левин Ю. И., Сегал Д. М., Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Рус. семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. Amst., 1974. № 7/8. С. 50).

В период войны и революции Г. считал, что, поскольку европейцы переживают великие исторические катаклизмы, чреватые изменением всего миропорядка, пришло «время драмы» (интервью в лондонском ж. «New Age». 1917. Vol. 21). Поэт создал неск. драм в стихах, в т. ч. «Отравленную тунику» - любовную историю на визант. материале эпохи имп. Юстиниана (1917-1920, опубл.: Н.-Й., 1986) и «Гондлу» (1917), действие к-рой происходит в средневек. Исландии. Главный герой последней - поэт-скальд и христианин, приносящий себя в жертву ради крещения над своим бездыханным телом язычников-исландцев, а также переселения через самозаклание в загадочный «новый мир, неожиданно милый», к-рый может трактоваться и как райская обитель, и как некая блаженная «земля поэтов».

В последние годы жизни Г., по воспоминаниям современников, и словами и поведением подчеркивал свою религиозность, говорил, по свидетельству Э. Ф. Голлербаха, о «сочетании» в себе «экзотики и православия» (Н. Гумилев в восп. современников. С. 22). Вместе с тем не следует игнорировать утверждение В. Ф. Ходасевича: «Гумилев не забывал креститься на все церкви, но я редко видал людей, до такой степени не подозревающих о том, что такое религия» (Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок // Н. Гумилев: Pro et contra. С. 304).